вторник, 8 марта 2016 г.

Поучительные размышления американского математика.

Винер Н. Я – математик.
Перевод на русский язык Ю. С. Родман и Н. А. Зубченко
Ижевск: НИЦ «Регулярная и хаотическая динамика», 2001. – 336 с.
Кстати, я убежден, что если существует какое-то одно качество, которое отличает действительно талантливого математика от его менее способных коллег, то оно состоит в умении оперировать временными, только ему понятными символами, позволяющими выражать возникающие идеи на некоем условном языке, который нужен лишь на определенный отрезок времени. Если математик не обладает этим умением, он никогда ничего не достигнет, так как сохранить мысль в несформулированном виде абсолютно невозможно. [С. 74]

Правда, в Кембридже была все же одна дорогостоящая лаборатория, оборудованная по последнему слову техники. Я имею в виду лабораторию русского физика П. Л. Капицы, создавшего специальные мощные генераторы, которые замыкались накоротко, создавая токи огромной силы, [c. 133] пропускавшиеся по массивным проводам; провода шипели и трещали, как рассерженные змеи, а в окружающем пространстве возникало магнитное поле колоссальной силы. Позже Капица вынужден был уехать в Советский Союз, откуда уже никогда не вернулся, и никто не знает, была на то его воля или нет. Его кембриджская лаборатория вся целиком была перевезена в Россию. В СССР Капица был пионером в создании того типа лабораторий-заводов с мощным оборудованием, первым образцом которых была лаборатория голландского физика Камерлинга Оннеса для исследования низких температур. Сейчас, в связи с созданием атомной бомбы и развитием исследований по физике атомного ядра, такие лаборатории стали совершенно обычными. Поэтому, когда я узнал, что у нас есть атомная бомба и что мы ее использовали, я не сомневался, что русским, уже оценившим на примере Капицы значение мощных, хорошо оборудованных лабораторий, не потребуется много времени на то, чтобы раскрыть загадки атомного ядра, независимо от того, подошлют ли они шпионов, чтобы выведать наши секреты или найдут недовольных, которые согласятся действовать в их интересах.
Когда я писал свою первую работу по теории прогнозирования, я не предполагал, что некоторые из основных математических идей этой статьи были уже опубликованы до меня. Но вскоре я обнаружил, что незадолго до второй мировой войны советский математик Колмогоров напечатал в «Трудах» Французской академии наук небольшую, но очень важную заметку, посвященную этой же теме. В своей работе Колмогоров ограничился изучением прогнозирования для дискретных последовательностей, в то время как я изучал случаи непрерывного времени. Колмогоров ничего не говорил о фильтрах и вообще не касался вопросов, имеющих хоть какое-нибудь отношение к электротехнике. Кроме того, он не указывал никаких путей физической реализации своих систем прогнозирования или возможности их использования для управления огнем зенитной артиллерии.
Тем не менее все идеи по этому поводу, которые мне казались действительно глубокими, появились в заметке Колмогорова до того, как я опубликовал свою статью, хотя я и узнал об этом только через некоторое время. Работы Колмогорова и таких его учеников, как Крейн, продолжали появляться в «Докладах» Академии наук СССР, и хотя эти статьи в основном базировались на представлениях о теории прогнозирования, которые были развиты Колмогоровым в его первой статье и были несколько уже моих концепций, у меня нет никакой уверенности в том, что Колмогоров самостоятельно не нашел также и известных мне возможностей применения этих методов. Если дело обстояло именно так, ему, наверное, просто не удалось опубликовать свои результаты в открытой печати ввиду того, что они имели военное значение. Недавняя статья Крейна, в которой он прямо ссылается на мои прикладные работы, еще более убеждает меня в этом.
Я никогда не встречался с Колмогоровым, никогда не был в России и никогда не переписывался ни с ним, ни с кем-нибудь из его учеников (132 После написания этой книги Винер в 1960 г. посетил СССР.). Все, что я говорю о нем, в значительной степени основано на догадках. Когда я только еще начинал работать для Военного министерства США и ничего не знал о статье Колмогорова, возник вопрос, не интересуется ли кто-нибудь за границей теми же проблемами, что и я. Я говорил тогда, что немецкие ученые вряд ли подготовлены к работе в этой области, что мои друзья Крамер в Швеции и Леви во Франции вполне могли бы увлечься теми же идеями, но что если кто-нибудь в мире занимается сейчас тем же, [c. 227] что и я, то, вероятнее всего, это Колмогоров в России. Я сказал это, исходя из того, что за последние двадцать-тридцать лет почти ни разу ни один из нас не опубликовал какой-нибудь работы без того, чтобы очень скоро не появилась тесно связанная с ней работа другого на ту же тему.
Года два-три тому назад мне попалась русская книга по теории связи, прогнозирования и другим тесно связанным вопросам, в которой приводилось множество ссылок на мои работы и работы Колмогорова. В этой книге приоритет признавался за Колмогоровым, и хотя это справедливо лишь отчасти, все же, как я уже говорил, вполне можно утверждать, что Колмогоров не только независимо разобрал все основные вопросы в этой области, но и был первым, опубликовавшим свои результаты. Мои собственные работы рассматриваются в русской книге очень обстоятельно, и их оценка является гораздо более объективной, чем та, на которую можно было бы рассчитывать при нынешних отношениях между нашими странами.
Война перешла из стадии, когда она требовала громадного напряжения сил всей нации, в стадию, когда она может быть объявлена по воле незначительного меньшинства народа и осуществлена простым нажатием кнопки. Это утверждение будет правильным, даже если мы включим в военные усилия огромные по своему абсолютному значению, но относительно очень скромные суммы, которые были затрачены на ядерные исследования. Если же учесть, сколь ничтожны усилия, которые требуются от нескольких генералов и нескольких летчиков, чтобы доставить на место назначения готовую атомную бомбу, бесспорность нашего утверждения станет совершенно очевидной.
Таким образом, война, по крайней мере возможность ее возникновения, была переведена из области усилий всей нации в засекреченную область, которой правила горстка высокопоставленных лиц. Ввиду того, что самое значительное противостояние, которое могло вызвать войну, существовало между Соединенными Штатами и Советским Союзом, а также ввиду того, что происходящее в СССР всегда было покрыто строжайшей секретностью (в этом советское правительство не отличалось от нацистского), мы сделали шаг, который представлял собой наибольшую опасность прежде всего для нас самих.
Я не мог относиться с полной серьезностью к заявлениям некоторых великих администраторов от науки, которые утверждали, что ноу-хау, необходимое для создания атомной бомбы, есть чисто американская собственность и что наш возможный враг не сумеет завладеть этим секретом по [c. 261] крайней мере еще несколько лет, в течение которых мы сможем создать новые, еще более разрушительные ноу-хау. Я был знаком не с одним из этих пап и кардиналов, ведающих приложениями науки, и хорошо знал, насколько они недооценивают любого иностранца, в особенности иностранца неевропейского происхождения. При моем широком круге знакомств среди ученых многих национальностей и многих рас я не мог согласиться с мнением, что способности к научной деятельности и нравственная дисциплина являются привилегией людей с белой кожей и английской речью.
Но это еще не все. В тот момент, когда, сбросив бомбу, мы тем самым объявили о том, что такая бомба у нас есть и что она обладает страшной разрушительной силой, в этот самый момент мы довели до сведения каждой страны, что дальнейшее существование и национальная независимость этой страны определяются тем, насколько быстро она сумеет завладеть таким же оружием. Это означало две вещи: во-первых, любая страна, которая была нашей соперницей или могла стать нашей соперницей, должна была ради сохранения своего существования активно развивать ядерные исследования, и притом заранее зная, что они могут дать нужные результаты, что само по себе является очень мощным стимулирующим фактором; во-вторых, любая такая страна неизбежно должна была стремиться завладеть нашими секретами.
Я не хочу этим сказать, что мы, американцы, в целях самозащиты не обязались бы объединить все свои усилия, чтобы противостоять подобным утечкам информации и такого рода шпионажу ради независимого существования своей нации; этим я хочу сказать, что нельзя было бы ожидать, что такие соображения законности и такие запросы, связанные с моральной ответственностью лояльных американских граждан, оказали бы минимальное влияние за пределами нашей страны. Если бы Россия и США поменялись ролями, то мы вынуждены были бы делать в точности то же, что делали русские, пытаясь раскрыть и усовершенствовать сталь жизненно важную тайну, которой обладала другая сторона. Более того, мы должны были бы считать национальным героем любого действовавшего в наших интересах человека, который сумел осуществить этот акт шпионажа, как это сделали Фукс или Розенберги.
В этой связи мне хотелось бы высказать свое мнение об общей проблеме секретности, рассматриваемой не с точки зрения морали, а с точки зрения практической пригодности этого средства для сохранения политических тайн в течение долгого времени. Уместно вспомнить, как относятся к секретности на фронте. В полевых условиях считается общеизвестным, [c. 262] что любой шифр можно раскрыть, если только в этом есть настоятельная необходимость и дело стоит того, чтобы потратить на него достаточно времени; в армиях существуют шифры на час, на сутки, на неделю, может быть, даже на год, но никто не рассчитывает, что можно придумать «вечный шифр».
Когда речь идет об обычных не слишком важных секретах, нет нужды жить в постоянном страхе, что кто-то их украдет. Но когда мы владеем тайной, представляющей такую огромную ценность и такую страшную опасность, как атомная бомба, было бы утопией предположить, что эта тайна никогда не будет раскрыта, или на то, что доброжелательность, которая обыкновенно свойственна ученым, исключает существование одного или двух человек, которые следуя своему мнению или сопротивляясь моральному давлению, могут выдать наши секреты тем, кто представляет для нас опасность.
Если уж мы решились затеять игру с таким обоюдоострым орудием, как современная война, у нас не только нет шансов избежать ранения из-за случайной небрежности, но практически есть все основания предполагать, что другие народы пойдут по тому же пути и будут угрожать нам теми же несчастьями, которыми мы угрожаем им. Поэтому секретность жизненно необходима, но в качестве длительно действующей меры она абсолютно неосуществима. Считать столь ненадежное средство нашей главной защитой – просто утопия.
Существовали, кроме того, и другие причины, которые по более специальным соображениям заставляли меня скептически относиться к мудрости избранного нами политического курса. Атомная бомба действительно была сделана уже после выхода Германии из войны, поэтому Япония оказалась единственным полигоном, на котором можно было проверить ее смертоносное действие. Тем не менее в Японии и в других восточных странах наверняка нашлось немало людей, которые думали, что мы воспользовались этим устрашающим оружием только против Японии, так как не хотели [c. 263] употребить его против белых врагов. Мне и самому казалось, что в этом обвинении могла быть доля истины. В мире, в котором система европейского колониализма на Востоке быстро разрушалась, в котором каждая восточная страна имела достаточно оснований предполагать, что у некоторой части населения на Западе существует разная мораль для белых и цветных, – в таком мире Хиросима явилась настоящим динамитом для нашей будущей дипломатии (метафора, явно устаревшая в эпоху атомной бомбы). Но еще в десять раз хуже было то, что это был такой динамит, который вполне могла использовать Россия, наш самый главный потенциальный антагонист, если не самый главный реальный враг, причем русские сделали бы это без особых колебаний.
Совершенно очевидно, что нам удалось создать атомную бомбу только благодаря совместным усилиям группы крупнейших специалистов в теории ядра из самых различных стран, которые объединились потому, что нацистская Германия представляла реальную угрозу для всего мира. Я имею в виду таких людей, как Эйнштейн, Силард, Ферми и Нильс Бор. Если мы и могли рассчитывать на то, что нам удастся еще раз собрать со всех концов Земли ученых, готовых защищать нашу национальную политику, то только при условии, что мы сохраним тот же моральный престиж. Поэтому вдвойне неудачно, что атомная бомба была использована в такой ситуации, которая позволяла предположить, что мы не воспользовались бы этим оружием против белого населения.
Еще одно обстоятельство внушало многим из нас серьезные опасения. Хотя программа ядерных исследований не играла преобладающей роли в национальных военных усилиях, сама по себе она была крайне дорогостоящим мероприятием. Через руки людей, руководивших этими исследованиями, проходили миллиарды долларов; рано или поздно после окончания войны должен был наступить день, когда конгресс потребует точнейшего отчета и конкретных оправданий в столь непомерных расходах. При этих условиях положение людей высшей администрации, ведающей ядерными исследованиями, было гораздо более выгодным, если они могли на законном основании сделать вполне благовидное заявление, что эти исследования проводились ради великой цели прекратить войну. С другой стороны, если бы они пришли к финишу с пустыми руками – с бомбой, оставшейся на бумаге в виде некоей подготовки к будущим войнам, или даже с чисто символическим использованием бомбы, взорванной только для того, чтобы заявить о готовности действительно сбросить ее на Японию в случае, если война не прекратится, – их положение было бы во много раз хуже, так [c. 264] как они подвергли бы себя серьезной опасности быть сброшенными новой администрацией, пришедшей к власти уже после войны и вполне заинтересованной в том, чтобы обвинить своих предшественников в присвоении государственных денег и в нерадивости.
Таким образом, можно полагать, что стремление использовать всю смертоносную мощность бомбы было продиктовано не только патриотическими чувствами, но и личной заинтересованностью людей, занимавшихся ее созданием. Может быть, мотивы такого рода неизбежны, но то обстоятельство, что они могут играть подобную роль и что из-за всякого рода личных соображений нас можно вынудить проводить политику, не отвечающую нашим национальным интересам, с самого начала заслуживает более основательных размышлений.
http://cont.ws/post/218299
на

Комментариев нет:

Отправить комментарий